Неточные совпадения
Степан Аркадьич знал, что когда Каренин начинал говорить
о том, что делают и
думают они, те самые, которые не хотели принимать его проектов и были причиной всего зла в России, что тогда уже близко было к концу; и потому охотно отказался теперь от принципа
свободы и вполне согласился. Алексей Александрович замолк, задумчиво перелистывая свою рукопись.
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил себя: есть ли у него в душе это чувство сожаления
о своей
свободе,
о котором они говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «
Свобода? Зачем
свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать,
думать ее желаниями, ее мыслями, то есть никакой
свободы, — вот это счастье!»
Лютов, крепко потирая руки, усмехался, а Клим
подумал, что чаще всего, да почти и всегда, ему приходится слышать хорошие мысли из уст неприятных людей. Ему понравились крики Лютова
о необходимости
свободы, ему казалось верным указание Туробоева на русское неуменье владеть мыслью. Задумавшись, он не дослышал чего-то в речи Туробоева и был вспугнут криком Лютова...
Мысли его растекались по двум линиям:
думая о женщине, он в то же время пытался дать себе отчет в своем отношении к Степану Кутузову. Третья встреча с этим человеком заставила Клима понять, что Кутузов возбуждает в нем чувствования слишком противоречивые. «Кутузовщина», грубоватые шуточки, уверенность в неоспоримости исповедуемой истины и еще многое — антипатично, но прямодушие Кутузова, его сознание своей
свободы приятно в нем и даже возбуждает зависть к нему, притом не злую зависть.
«Я не мало встречал болтунов, иногда они возбуждали у меня чувство, близкое зависти. Чему я завидовал? Уменью связывать все противоречия мысли в одну цепь, освещать их каким-то одним своим огоньком. В сущности, это насилие над
свободой мысли и зависть к насилию — глупа. Но этот…» — Самгин был неприятно удивлен своим открытием, но чем больше
думал о Тагильском, тем более убеждался, что сын трактирщика приятен ему. «Чем? Интеллигент в первом поколении? Любовью к противоречиям? Злостью? Нет. Это — не то».
Но вопрос
о внутренней
свободе сложнее, чем обыкновенно
думают, особенно когда не интересуются внутренней жизнью человека.
Я много
думал всю мою жизнь
о проблеме
свободы и дважды написал философию
свободы, стараясь усовершенствовать свою мысль.
— Полноте, не говорите так. На что вам ваша
свобода? Вам не об этом теперь надо
думать, а
о прощении…
Да; но он не столько
думал о смерти жены,
о своей
свободе, сколько
о том, какой ответ даст Паншину Лиза?
Он чувствовал, что в течение трех последних дней он стал глядеть на нее другими глазами; он вспомнил, как, возвращаясь домой и
думая о ней в тиши ночи, он говорил самому себе: «Если бы!..» Это «если бы», отнесенное им к прошедшему, к невозможному, сбылось, хоть и не так, как он полагал, — но одной его
свободы было мало.
И разве не абсурдом было бы, если бы эти счастливо, идеально перемноженные двойки — стали
думать о какой-то
свободе, т. е. ясно — об ошибке?
И ему вдруг нетерпеливо, страстно, до слез захотелось сейчас же одеться и уйти из комнаты. Его потянуло не в собрание, как всегда, а просто на улицу, на воздух. Он как будто не знал раньше цены
свободе и теперь сам удивлялся тому, как много счастья может заключаться в простой возможности идти, куда хочешь, повернуть в любой переулок, выйти на площадь, зайти в церковь и делать это не боясь, не
думая о последствиях. Эта возможность вдруг представилась ему каким-то огромным праздником души.
Ты
думаешь о наслаждениях мысли, чувства и вкуса,
о свободе, об искусстве, об литературе, а он свое твердит: жрать!
Я
думал уже только
о мундире, трехугольной шляпе, собственных дрожках, собственной комнате и, главное,
о собственной
свободе.
— Только не я, — и она гордо вздернула кверху розовый короткий носик. — В шестнадцать лет порядочные девушки не
думают о замужестве. Да и, кроме того, я, если хотите знать, принципиальная противница брака. Зачем стеснять свою
свободу? Я предпочитаю пойти на высшие женские курсы и сделаться ученой женщиной.
Я даже и
думать ни
о чем не мог иначе и уверен, что так поступает всякий, лишенный на срок
свободы.
О нет, Аллочка, так нельзя, милая! Я к вам добром, а вы мне отвечаете холодом. Это не годится. И дело не в пятистах рублях. Мало ли кто кому должен. Дело в тоне. Вот если бы вы пришли ко мне, сказали бы просто и дружелюбно: Зоя, дела мои паршивы, мы бы вместе
подумали, как выпутаться из них… Но вы вошли ко мне как статуя
свободы. Я, мол, светская дама, а ты Зоя-коммерсантка, портниха. Ну, а если так, я плачу тем же.
И как я хотел проникнуться сознанием
свободы, хотя бы на одно это утро, чтобы не
думать о том, что делалось в городе, не
думать о своих нуждах, не хотеть есть!
Так мы и расстались на том, что
свобода от обязанности
думать есть та любезнейшая приправа, без которой вся жизнь человеческая есть не что иное, как юдоль скорбей. Быть может, в настоящем случае, то есть как ограждающее средство против возможности систематического и ловкого надувания (не ее ли собственно я и разумел, когда говорил Прокопу
о необходимости „соображать“?), эта боязнь мысли даже полезна, но как хотите, а теория, видящая красоту жизни в
свободе от мысли, все-таки ужасна!
— Вы мне говорите, чтобы я утешилась, — начала она, и глаза ее заблестели сквозь слезы, — я не
о том плачу,
о чем вы
думаете… Мне не то больно: мне больно то, что я в вас обманулась… Как! я прихожу к вам за советом, и в какую минуту, и первое ваше слово: покориться… Покориться! Так вот как вы применяете на деле ваши толкования
о свободе,
о жертвах, которые…
Андрей. Настоящее противно, но зато когда я
думаю о будущем, то как хорошо! Становится так легко, так просторно; и вдали забрезжит свет, я вижу
свободу, я вижу, как я и дети мои становимся свободны от праздности, от квасу, от гуся с капустой, от сна после обеда, от подлого тунеядства…
Всякий раз,
думая о своем будущем, он не давал своим мыслям полной
свободы.
Только когда перед привалом колонны начинают подтягиваться и перестраиваться для остановки, просыпаешься и с радостью
думаешь о целом часе отдыха, когда можно развьючиться, вскипятить воду в котелке и полежать на
свободе, попивая горячий чай.
Но долговременное рабство навеки умертвило там сердца людей; грубый слух не внимал уже сладкому имени
свободы, и Герои Российские увидели, что им надлежало
думать только
о славе Екатерины.
Не видя её, он чувствовал необходимость освободить её мысль из уродливых пут, но Варенька являлась — и он забывал
о своём решении. Иногда он замечал за собой, что слушает её так, точно желает чему-то научиться у неё, и сознавал, что в ней было нечто, стесняющее
свободу его ума. Случалось, что он, имея уже готовым возражение, которое, ошеломив её своею силой, убедило бы в очевидности её заблуждений, — прятал это возражение в себе, как бы боясь сказать его. Поймав себя на этом, он
думал...
Шатов встретил молодую девушку уже с полною
свободой, как знакомую, сел подле нее и пустился в разговоры, в которых уже не было выведываний и вопросов: что
думает Наташа
о том-то, как смотрит она на то-то?..
А
подумайте о том, что перед вами вся жизнь
свободы, перед вами человек, который для вас, для ваших великолепных глазок, сделал все уступки пошлости, какие мог, которые…
На этот намек красавица Мод отвечала, как и полагается, что она никогда
о замужестве не
думала, что выходить замуж и лишаться
свободы еще очень рано, но что, если милый па этого хочет, а главное, для поддержания величия дома Барнума в будущих поколениях, — она согласна послушаться папиного совета.
Но, вслед за тем, они говорили, что ведь мужик еще не созрел до настоящей [
свободы,] что он
о ней и не
думает, и не желает ее, и вовсе не тяготится своим положением, — разве уж только где барщина очень тяжела и приказчик крут…
Нужно было проехать от станции верст тридцать, и Вера тоже поддалась обаянию степи, забыла
о прошлом и
думала только
о том, как здесь просторно, как свободно; ей, здоровой, умной, красивой, молодой — ей было только 23 года — недоставало до сих пор в жизни именно только этого простора и
свободы.
— Зачем вы ссоритесь? — сказала Attalea. — Разве вы поможете себе этим? Вы только увеличиваете свое несчастье злобою и раздражением. Лучше оставьте ваши споры и
подумайте о деле. Послушайте меня: растите выше и шире, раскидывайте ветви, напирайте на рамы и стекла, наша оранжерея рассыплется в куски, и мы выйдем на
свободу. Если одна какая-нибудь ветка упрется в стекло, то, конечно, ее отрежут, но что сделают с сотней сильных и смелых стволов? Нужно только работать дружнее, и победа за нами.
Надо приучать себя жить так, чтобы не
думать о людском мнении, чтобы не желать даже любви людской, а жить только для исполнения закона своей жизни, воли бога. При такой одинокой, с одним богом жизни, правда, нет уж побуждений к добрым поступкам ради славы людской, но зато устанавливается в душе такая
свобода, такое спокойствие, такое постоянство и такое твердое сознание верности пути, которых никогда не узнает тот, кто живет для славы людской.
Как только
думаешь о последствиях своей деятельности, так чувствуешь свою слабость и ничтожность; а как только
подумаешь о том, что дело твое в том, чтобы делать сейчас волю пославшего, так чувствуешь
свободу, радость и силу.
Почувствовав себя на
свободе, зверек и не
думал убегать и преспокойно терся мордочкой
о смуглую шею черноглазого мальчика.
И теперь, когда ему нездоровилось, его поражала пустота, мелкость всего того,
о чем просили,
о чем плакали; его сердили неразвитость, робость; и всё это мелкое и ненужное угнетало его своею массою, я ему казалось, что теперь он понимал епархиального архиерея, который когда-то, в молодые годы, писал «Учения
о свободе воли», теперь же, казалось, весь ушел в мелочи, всё позабыл и не
думал о боге.
И доктор в соседней комнате стал говорить
о суровой природе, влияющей на характер русского человека,
о длинных зимах, которые, стесняя
свободу передвижения, задерживают умственный рост людей, а Лыжин с досадой слушал эти рассуждения, смотрел в окна на сугробы, которые намело на забор, смотрел на белую пыль, заполнявшую всё видимое пространство, на деревья, которые отчаянно гнулись то вправо, то влево, слушал вой и стуки и
думал мрачно...
О свободе его нельзя и не должно
думать.
Как беззаботно раскидалось прелестное дитя! Щеки ее горели, райская улыбка перепархивала по устам. Вот рука горничной под подушкой… Мариорица вздохнула… и Груне показалось, что рука у ней отнялась… «Открой она теперь глаза, —
думала невольная сообщница шпионства, — меня, как громом, пришибет». Но рука уж под изголовьем… мысль
о заводах, как сильный проводник, дала ей движение… записка схвачена… рука на
свободе.
Ермак вспомнил, что и он так часто сидел у себя в избе,
думая о Ксении, и в сердце его закралась жалость к этому дикому кочевнику, но все же человеку. Еще минута, и он готов был броситься в ноги Семену Иоаникиевичу и умолять дать
свободу пленнику. Но этого было нельзя — мурза слишком опасен. Ермак пересилил себя и отошел от окна.
Я сказал, что
о свободе Алегама не должно и
думать; но после намека самого Иоанна можно постараться улучшить его положение.
Я это понимаю, и, конечно, случись это теперь, — подозрение, весьма вероятно, могло бы закрасться и в мою голову, но в ту пору, к которой относится мой рассказ,
о таких вещах, как «
свобода мнений», не
думали даже люди, находившиеся в положении гораздо более благоприятном, чем бедный жидок, у которого похитили с постели его единственного ребенка.
Наташа с утра этого дня не имела ни минуты
свободы, и ни разу не успела
подумать о том, что́ предстоит ей.
Если бы этот человек был богат, ел свиные колбасы у исправника, совсем позабыл Егову и не
думал о его заповедях, но не вредил фарисейской лжеправедности — это было бы ничего, — его бы терпели и даже уважали бы и защищали; но у него явилась какая-то ширь, какая-то
свобода духа, — вот этого подзаконное жидовство стерпеть не может.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А, между тем, впоследствии и во всю свою жизнь, Пьер с восторгом
думал и говорил об этом месяце плена,
о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное,
о том полном душевном спокойствии,
о совершенной внутренней
свободе, которые он испытывал только в это время.
Новые ощущения независимости и
свободы так переполняли душу и мысли Платониды Андревны, что ей даже не захотелось и спать, да к тому же она и выспалась. Теперь ей хотелось сидеть,
думать, бог весть
о чем
думать, и только
думать. Она так долго не смела ни ступить, ни молвить слова без упрека и без научения, и вот теперь она одна, никто ее не видит на этой постели, никто ей не скажет: чего ты тут вьешься? чего тут ёрзаешь?
Новые ощущения независимости и
свободы так переполнили собою младенческую душу и мысли Платониды Андревны, что ей даже не захотелось более спать; да к тому же она и выспалась. Теперь ей хотелось сидеть,
думать, бог весть
о чем
думать, и только
думать. Она так долго не смела ни ступить; ни молвить слова без упрека и без поучения, и вот теперь она одна, никто ее не видит на этой постели, никто ей не скажет: «чего ты тут вьешься? чего егозишь, чего ерзаешь?»